Почему не удалась крестьянская реформа Александра II

Освобождение крестьянства в ходе реформы 1861 года на самом деле принесло им новое, более жестокое закабаление. Стоимость выкупной земли была в 4-7 раз дороже рыночных цен, а крестьянин на десятилетие прикреплялся к участку. Основы революций 1905 и 1917 годов были заложены именно реформой Александра II.

 

Российский историк Юрий Кузовков в книге «История коррупции в России» показывает, почему провалилась реформа «царя-освободителя».

Крестьянская реформа 1861 года имевла ключевое значение для всей последующей истории России. Считается, что в 1861 году произошло «освобождение крестьян» и ликвидация крепостного права. Однако сами «освобожденные» крестьяне так не считали. Бывшие крепостные крестьяне, ставшие теперь «обязанными», пишет М.Н.Покровский, «твёрдо верили, что эта воля – не настоящая». Не верила в «освобождение крестьян» и прогрессивная интеллигенция. Не случайно массовая революционная организация, охватывавшая тысячи представителей интеллигенции, была названа «Земля и воля» – это отражало твёрдое убеждение землевольцев в том, что крестьяне после реформы 1861 года не получили ни земли, ни воли.

Как указывает историк П.А.Зайончковский, представление о том, что «эта свобода не настоящая», и что реформа 1861 года ограбила крестьян, разделялось как крестьянами, так и прогрессивной интеллигенцией: «Обнародование «Положений» сразу же вызвало мощный подъём крестьянского движения. Сохраняя наивную веру в царя, крестьяне отказывались верить в подлинность манифеста и «Положений», утверждая, что царь дал «настоящую волю», а дворянство и чиновники либо её подменили, либо истолковывают в своих корыстных интересах». Действительная задача манифеста 19 февраля 1861 года, полагает историк, «заключалась в доказательстве того, что ограбление крестьян является актом «величайшей справедливости», вследствие чего они безропотно должны выполнять свои повинности помещику. Известный общественный деятель либерального направления Ю.Ф.Самарин в своём письме к тульскому помещику князю Черкасскому именно так и оценивал значение манифеста… от которого, по его словам, «веет скорбью по крепостному праву».

Александр II начал активно продвигать крестьянскую реформу с первых дней своего царствования. Основные причины, как полагает большинство историков, состояли в резком росте крестьянских восстаний и в осознании необходимости отмены крепостного права после Крымской войны. Крымская война окончательно показала порочность рекрутской системы набора в армию, введённой в своё время «великим Петром», и необходимость возврата к полупрофессиональной армии, существовавшей до него. Лучшим вариантом данного решения было введение института резервистов и всеобщей воинской повинности (которая и была затем введена в 1874 году), то есть того же самого института, который существует в современной России. Но до его введения необходимо было отменить крепостное право.

Это, бесспорно, было одним из основных мотивов реформы 1861 года. Что касается других мотивов, выдвигаемых историками – например, таких как боязнь Александром II крестьянской революции (Н.Рожков) и «гуманитарные соображения» (Д.Блюм, Л.Захарова) – есть сомнения в том, что эти мотивы сыграли какую-то реальную, а не показную роль. Как признаёт тот же Рожков, «Александр II отлично понимал, что когда реформа будет объявлена, народ увидит, что его ожидания не сбылись». Так оно и случилось – на самом деле крестьянская революция чуть было не произошла после того как крестьянам сообщили о реформе 19 февраля 1861 года.

В течение одного только 1861 года было зафиксировано 1176 крестьянских восстаний, в то время как за 6 лет с 1855-го по 1860 год их было лишь 474. Таким образом, число крестьянских восстаний в 1861 году в 15 раз (!) превысило прежний «рекорд» второй половины 1850-х годов (причём в 718 случаях волнения были ликвидированы с помощью войска).

Восстания не утихали и в 1862 году, и подавлялись очень жестоко. За два года после объявления реформы правительству пришлось применить военную силу, то есть усмирять крестьян при помощи войск, в 2115 селах. Это многим дало повод говорить о начавшейся крестьянской революции. Так, известный революционер и теоретик анархизма Бакунин был в 1861-1862 годах убеждён, что взрыв крестьянских восстаний неизбежно приведёт к крестьянской революции, которая, как он писал, «по существу уже началась». Как пишет историк П.А. Зайончковский, у правительства возникали опасения, что войска, применявшиеся для подавления восстаний крестьян, могут перейти на сторону последних.

В целом правящая верхушка в России и в середине XIX века, и в дальнейшем, вплоть до 1917 года, сильно недооценивала возможность победы в стране народной революции. Это объясняется, по-видимому, тем, что со времен Смуты 1603-1612 в России не было массовых народных движений, похожих на революцию. Вот что писал, например, Уваров, министр народного просвещения в правительстве Николая I, один из его доверенных лиц: «Наши революционеры или реформаторы произойдут не из низшего класса, а в красных и голубых лентах. Низший класс и теперь ему [правительству] предан, а бояться его ни в каком случае нечего: крестьяне могут поджечь дома, поколотить исправника, но не более. Другая оппозиция опаснее ему».

В действительности к концу царствования Николая I сложились предпосылки для быстрой отмены крепостного права, причём на условиях, весьма выгодных для крестьян. В 1850-е годы более 2/3 дворянских имений и 2/3 крепостных душ были заложены в обеспечение взятых у государства ссуд. Поэтому освобождение крестьян могло очень скоро произойти и без единого государственного акта. Для этого государству достаточно было ввести процедуру принудительного выкупа заложенных имений – с уплатой помещикам лишь небольшой разницы между стоимостью имения и накопленной недоимкой по просроченной ссуде. В результате такого выкупа большинство имений перешло бы к государству, а крепостные крестьяне автоматически перешли бы в разряд государственных (то есть фактически свободных) крестьян. Таким образом, крепостное право могло быть отменено очень просто и без каких-либо серьёзных социальных последствий – тех, которые возникли после реформы 19 февраля 1861 года.

В соответствии с Положением от 19 февраля 1861 года крестьян заставили выкупать предоставленную им землю по цене, намного превышавшей её рыночную стоимость. По данным Н.Рожкова и Д.Блюма, в нечерноземной полосе России, где проживала основная масса крестьян, эта выкупная стоимость земли в среднем в 2,2 раза превышала её рыночную стоимость, а в отдельных случаях она ее превышала даже в 5-6 раз – что зависело от степени жадности помещиков и от степени произвола местных властей.

Суммы выкупных платежей крестьян, выплачиваемые ими в течение 49 лет, с учётом процентов (6% годовых) в 4-7 раз превышали рыночную стоимость выкупаемой ими земли. А «чтобы собственник от неё не убежал, – пишет историк Зайончковский, – чего, по обстоятельствам дела, вполне можно было ожидать, – пришлось поставить «освобождаемого» в такие юридические условия, которые очень напоминают состояние если не арестанта, то малолетнего или слабоумного, находящегося под опекой».

Как указывает Зайончковский, за пользование помещичьей землей «временнообязанные крестьяне» были обязаны отрабатывать барщину или платить оброк, которые даже выросли по итогам реформы – в расчете на десятину земли крестьянина. Они не имели права отказаться от предоставленного им помещиком надела и соответственно, от «феодальных повинностей» по крайней мере, в первые девять лет. «Это запрещение, – пишет историк, – достаточно ярко характеризовало помещичий характер реформы». В последующие годы отказ от земли был ограничен рядом условий, затруднявших осуществление этого права. А после 1881 года выкуп земли и вовсе стал обязательным.

Фактически «выкупные» крестьяне (как и «обязанные») также ничуть не изменили своего статуса и остались прикреплёнными к своему участку земли, которого не могли покинуть. Их так же секли, как и «обязанных» крестьян, и они должны были платить тот же оброк (который теперь назывался «выкупными платежами») и отрабатывать барщину на помещика (которая теперь называлась «отработкой»). Та же ложь и лицемерие, что и в случае с «обязанными» крестьянами – названия поменялись, суть явления осталась прежней, при ухудшении положения крестьян.

«Выкупных» крестьян не только заставили выкупать землю по цене, намного выше её нормальной стоимости. У них в процессе дележа земель отобрали значительную часть (в среднем – 20%, а в иных случаях – до 1/2 и даже 3/4) земель, находившихся до этого в их распоряжении. По словам Н.А.Рожкова, «то было малоземелье, часто выраженное весьма резко, доходившее до острого земельного голода».

Раздел земли был специально проведен помещиками таким образом, что, как пишет Рожков, «крестьяне оказались отрезанными помещичьей землей от водопоя, леса, большой дороги, церкви, иногда от своих пашен и лугов. В результате они вынуждались к аренде помещичьей земли во что бы то ни стало, на каких угодно условиях». «Отрезав у крестьян, по Положению 19 февраля, земли, для тех абсолютно необходимые, – пишет М.Н.Покровский, – луга, выгоны, даже места для прогона скота к водопою, помещики заставляли их арендовать эти земли не иначе, как под работу(выделено Покровским), с обязательством вспахать, засеять и сжать на помещика определенное количество десятин». В мемуарах и описаниях, написанных самими помещиками, указывает историк, эта практика «отрезков» описывается как повсеместная – практически не было помещичьих хозяйств, где бы не существовало «отрезков».

В действительности если эта реформа и была «великой», то лишь для земельной олигархии – крупных помещиков, получивших в свое распоряжение новые изощрённые рычаги установления своей власти над крестьянами. Что касается крепостных крестьян, то реформа 19 февраля не только их не освободила от принудительного прикрепления к земле и от власти и произвола помещиков, но навязала им намного худшую кабалу, чем та, в какой они находились до этого. Именно с этого момента в России началось резкое обнищание и обезземеливание крестьян – явления, практически исчезнувшие в течение царствования Николая I. Как указывает Н.А.Рожков, средний крестьянский надел в период с 1860 по 1880 год уменьшился с 4,8 до 3,5 десятин (почти на 30%) – и это было повсеместное явление.

В дальнейшем обезземеливание и пролетаризация крестьянства продолжится, и это станет одной из главных причин революций 1905 и 1917 годов. В целом, по словам Рожкова, именно «крепостническая» реформа 19 февраля 1861 года стала «исходным пунктом всего процесса происхождения революции» в России; а согласно аналогичному выводу Л.Г.Захаровой, «компромиссный и противоречивый характер» реформы «был чреват в исторической перспективе революционной развязкой».

Таким образом, реформу 19 февраля 1861 года следует называть не «отменой крепостного права», каковой она называется до сих пор, а укреплением крепостного права (и его одновременным переименованием), и не «освобождением», а закабалением крестьян. Опять приходится лишь удивиться беспомощности историков перед ложными и лицемерными штампами, однажды вбитыми им в голову правящими кругами – и чем наглее ложь, спущенная сверху, тем почему-то она прочнее застревает в головах историков.

 

В чём было отличие питания византийцев и европейцев

 

Культурно-социальное различие византийцев и европейцев проявлялось в том числе и в питании. Основой еды в Византии в IX-XIII веках был хлеб с небольшой добавкой овощей и рыбы, в то время как в Европе даже простолюдины часто включали в рацион мясо (и ели в два раза больше хлеба).

Пиры, которые устраивали император или высшая знать Византии, были обильными, и мало отличались от европейских. Зато разница в питании простолюдинов двух частей бывшей Римской империи была значительна. Об этом пишет византолог Александр Каждан в своей статье «Сколько ели византийцы» (журнал «Вопросы истории», №9, 1970).

«Хроникёр Никита Хониат, рассказав о низложении Исаака Ангела, добавляет, что бывший император влачил с тех пор крестьянскую жизнь, питаясь умеренным количеством вина и хлеба. Вино и хлеб представляются как Хониату, так и его современнику Евстафию Солунскому главнейшими продуктами питания. О пище латинян Хониат говорит с насмешкой, и это не удивительно: отношения византийцев и выходцев с Запада были в ту пору настолько обострёнными, что всё раздражало их друг в друге: и одежда, и манера стричься, и еда. Любопытно, однако, что именно в трапезе латинян вызвало ироническое отношение греческого историка: обилие жареной говядины, копчёной свинины и острые соусы. Мясоедство в его представлении отождествляется с обжорством, и ему вторит Анна Комнин, с насмешкой подчеркивающая, что нормандскому князю Боэмунду подавали мясо птиц и сухопутных животных.

(«Брачный пир», фреска в церкви св.Никиты в Македонии, начало XIV века)

Обратимся к другим, более конкретным источникам. Так, по завещанию византийского историка Михаила Атталиата от 1077 года, основанный им странноприимный дом должен был кормить по воскресеньям шесть бедняков; им выдавали хлеб и небольшой приварок: бобы или овощи, мясо, рыбу. Хлеб здесь на первом месте.

Сколько же хлеба съедали византийцы? Чтобы ответить на этот вопрос, посмотрим устав монастыря Иоанна Предтечи, в котором констатируется, что люди едят по-разному: один остается голодным после двух литр (одна литра – 325 г) хлеба, другой съест одну литру или даже шесть ункий (1/12 часть литры) – и сыт. На основании этих цифр мы можем принять полторы литры (около 0,5 кг) хлеба за среднее количество, потреблявшееся византийцем в день. Попробуем рассчитать эту норму другим путем.

Атталиат в упомянутом уже завещании распорядился раздавать 18 вдовам и старикам 216 «анионных» модиев хлеба в год, то есть по 12 модиев на человека в год, или по одному модию ежемесячно. Один «аннонный» модий составлял 2/3 морского, последний же равнялся 40 литрам, а это примерно 13 кг. Следовательно, Атталиат исходил из нормы в 26,7 литры в месяц, или чуть менее литры хлеба ежедневно (около 300 г).

Норма низкая, как можно видеть из сопоставления с цифрами устава монастыря Предтечи. Приблизительно о такой же норме потребления хлеба говорит и Продром, по словам которого 12 медимнов (в византийскую пору этот термин потерял техническое значение, и Продром скорее всего пользуется им вместо слова «модий») хлеба едва хватает, чтобы накормить 13 человек в течение месяца. Следовательно, на человека приходилось чуть меньше модия хлеба в месяц, или около одной литры в день (те же 300-320 г).

Любопытно, что в монастырях, несмотря на призывы к воздержанию и постничеству, ели больше. Монахини патриаршего монастыря Келарея получали в год 18 морских модиев хлеба, что составляло 60 литр ежемесячно, или 2 литры в день (650 г). Ещё больше хлеба выдавали в богадельне богатого константинопольского монастыря Пандократора – 20 морских модиев на человека в год. Наконец, монахи основанного Атталиатом монастыря получали огромное количество хлеба – по 30 модиев. Итак, Атталиат при раздаче хлеба вдовам и старикам исходил из нормы примерно в 300 г на день, в монастырях же отпускалось на человека не менее 650 граммов.

Византийцы питались пшеничным и ячменным хлебом: первым – преимущественно в Малой Азии, последним – на Балканах. Рожь и овёс, распространенные на средневековом Западе, и рис, возделывавшийся на Востоке, встречались здесь лишь спорадически.

Ели один или два раза в день. Кекавмен рекомендует плотный завтрак и. воздержание в обед. Поскольку питание раз в день не было исключением, термины для завтрака (аристон) и обеда (дипнон) рассматриваются как идентичные и употребляются один вместо другого. Ели, по-видимому, не рано: Никита Хониат иронизирует, что царям приготовляют ранний дипнон, а Анна Комнин специально отмечает, что печенеги ели ранним утром. Византийский император Иоанн II (1118-1143 годы) сперва отправлялся на охоту, а потом принимался за аристон. О Никифоре III (1078-1081) рассказывают, что вельможи являлись во дворец в час аристона; затем, отпустив гостей, император проводил остаток дня беззаботно. Видимо, час его аристона не был слишком ранним.

(Фрагмент фрески из католикона монастыря Ватопеди, Афон, 1312 год)

Монастырские уставы предусматривают обычно две трапезы: аристон после заутрени и дипнон после вечерни. В некоторых случаях монахи ели лишь раз в день, и только братии, занятой на тяжелой работе, полагалась вторая трапеза. Вечерняя еда в монастырях состояла из хлеба и вина, к которым иногда добавлялись овощи и фрукты. Варёную пищу ели утром, когда приготовляли два или три блюда, как правило, из рыбы, сыра, бобов или капусты, приправленных оливковым маслом.

В монастыре Пандократора пища была разнообразнее: помимо обычных блюд, подавали лук, яйца, устрицы и ракушки-мидии. В пелопоннесском монастыре в Арее число блюд доходило по праздникам до пяти. Запивали утреннюю еду, подобно мирянам, вином: в монастыре Спасительницы мира ежедневно полагалось каждому два красовулия (чаши) вина.

Количественный анализ византийского рациона, основанный преимущественно на монастырских уставах XI-XII веках, в целом подтверждает заключение Тилла: в Византии действительно ели много хлеба и пили порядочно вина. Остальная еда составляла сравнительно незначительный, случайный и довольно однообразный приварок. Монахи ели не меньше, а скорее больше мирян, во всяком случае, бедноты.

Можно попытаться выразить денежную стоимость монашеского рациона. Хлеб продавался в конце XI века по 12-18 модиев на одну золотую номисму, и соответственно годовая стоимость выдаваемого монаху хлеба составляла одну-две номисмы. Приварок, не считая вина, бобов и оливкового масла, исчисляется Атталиатом в две номисмы, а на оливковое масло  он приказывает выдавать одну номисму. По-видимому, весь рацион приблизительно может быть исчислен в 6-7 номисм ежегодно.

(Пир в доме Иова, византийская миниатюра XIV века)

(Номисма (солид) — основная денежная единица Византии, содержащая около 4,45 г золота, которая в IV-XI веках стала образцом для монет Европы и Востока и почти тысячу лет являлась международной валютой (бизант).

Т.е. на еду тратилось 27-32 г. золота в год. В нынешних ценах это около 1000 долларов в год)

Византийская беднота тратила на дневное пропитание, насколько можно судить по «Житию Андрея Юродивого» (X век), два обола, получая за эти деньги овощи и горячее блюдо; это составляет около двух номисм в год.

Одна из интереснейших проблем, встающих в этой связи, – сопоставление византийского рациона с пропитанием в странах Западной Европы и Ближнего Востока. Доля хлеба в рационе (особенно у трудового люда) была значительно выше, чем в настоящее время: в Иране X веке 2/3 жалованья наёмного работнике уходило на покупку хлеба. Кроме того, бедняки ели овощи, иногда рыбу, редко дешёвое мясо и фрукты. На Западе хлеб был худшего качества и составлял меньшую долю в рационе, хотя и здесь горожане потребляли до 1 килограмма хлеба в день, то есть значительно больше, чем в Византии. На Западе ели также относительно много мяса, но зато почти не потребляли оливкового масла.

(Дети Иова на пиру, монастырь св.Екатерины на Синае, XI век)

Византийский рацион был ближе к нормам мусульманского мира, нежели к западным. От мусульманского он отличался прежде всего обильным употреблением вина, а также незначительным количеством сластей (разведение сахарного тростника в Византии засвидетельствовано значительно более поздними памятниками).

как в царской России, начиная с 1911 года, интеллигенция травила Шаляпина

 

В 1921 году Шаляпину разрешили уехать на заработки в США. В 1925 году в Париже он исполнил мечту жизни – стал рантье. В 1927-м в СССР началась травля певца за то, что он дал деньги детям русских эмигрантов. Особенно усердствовали Маяковский, Кольцов и Немирович-Данченко, и Шаляпина лишили советского гражданства.

(на фото вверху – последняя прижизненная фотография Шаляпина)

Блог Толкователя уже писал, как в царской России, начиная с 1911 года, интеллигенция травила Шаляпина за его коленопреклонение царю. В 1920-е, уже в Советской России, Шаляпин вновь подвергся травле, и опять в первых рядах была интеллигенция. Главное причиной того, что великий актёр и певец так и не смог найти счастья в России, была его страсть к гедонизму и вообще шикарной жизни – а на Родине он не мог добиться соответствующих заработков.

Кроме того, как многие народные интеллигенты, он стыдился своей творческой работы. Идеалом для них была жизнь рантье, лучше – помещика, а творчество выступало бы как хобби. Писатель Антон Чехов, к примеру, смог стать помещиком, и он писал, что наконец-то может покончить с «литературной подёнщиной», и взяться за написание романа «для души», а не для заработка. «Вся великая русская литература выросла в помещичьей усадьбе», – писал он (увы, из-за открывшегося туберкулёза он был вынужден продать поместье, и эти деньги он потратил на лечение – впрочем, безуспешное).

Шаляпин смог реализовать свою мечту стать помещиком только летом 1917 года – он купил землю в Крыму. Понятно, каков был итог этой затеи – уже через полгода от его поместья ничего не осталось.

(Шаляпин и балерина Анна Павлова, 1925 год)

Если уж в царской России певцу было душно, то можно представить, каково ему было находиться в Советской России. Как только представилась возможность (окончилась Гражданская война), Шаляпин подаёт прошение на выезд за границу.

10 мая 1921 года на заседании Политбюро ЦК РКП(б) в присутствии В. И. Ленина среди прочих тем обсуждается вопрос о разрешении Шаляпину выехать за границу. А. В. Луначарский писал: «Рано или поздно, но он от нас удерёт. Это не подлежит для меня никакому сомнению. Разница между его заработком в России и за границей громадная. Допустим даже, что он не соблазнится в этот раз остаться в Америке. Это случится либо в следующую его поездку, либо просто он в один прекрасный день перейдёт финскую границу и – конец. У нас таким образом уехало из России видимо-невидимо актёров без всякого нашего разрешения. Легко может сделать это и Шаляпин, будет скандал».

Шаляпина выпускают из США, но с условием, что 50% гонораров он будет отдавать советской власти. Певец соглашается – его дети фактические остаются заложниками на родине. Только к 1927 году Шаляпин смог перетащить всех своих многочисленных детей и родственников, кроме первой жены, итальянки Иолы – она останется в СССР до преклонных лет, лишь в 1970-е её отпустят умирать к себе на родину, в Италии.

По этой же причине (родственники-заложники) Шаляпин несколько лет воздерживается от критики советской власти в интервью зарубежным СМИ.

(Шаляпин с женой Мариной Валентиновной, 1926 год)

Первым иностранным городом для него стала Рига. Там английский импресарио Фред Гайсберг вручил Шаляпину чек на 200 фунтов стерлингов – проценты с продажи пластинок, записанных ещё до войны, в 1913 году. Эти деньги помогли артисту приодеться, ведь на Шаляпине, как он вспоминал, были обноски. Затем на борту океанского лайнера «Адриатик» плывёт в Америку. Его спутники – Герберт Уэллс и известный немецкий композитор Рихард Штраус. Свою страсть к деньгам Шаляпин реализовал прямо на корабле: он даёт концерты, но наибольшую выручку ему дают наспех сделанные рисунки – он продаёт их до 100 долларов за штуку. Только за этот рейс певец заработал около 3 тыс. долларов (примерно 45 тыс. современных долларов).

В начале 1922 года Шаляпин на несколько месяцев возвращается в СССР. То, что он увидел в стране – на контрасте с увиденным в США, окончательно подвигло его к отъезду. 29 июня 1922 года пароход «Oberbürgermeister Hakken» увёз Шаляпина в Ревель (Таллин), а оттуда в Германию. Спустя два месяца на том же лайнере отправят в вынужденную эмиграцию писателей, философов, ученых, мыслителей, и это, по сути дела, спасёт их от неминуемых арестов, репрессий, физического уничтожения на родине.

Шаляпин получает предложение издать мемуары в Америке. Они интересны описанием американских впечатлений:

«Я заметил, что в Америке труд почитается не только необходимостью, но и удовольствием. Чем больше я ездил по этой стране, любуясь её чудесной силой и мощью, тем больше укреплялся в убеждении, что только труд, в котором присутствует дух сотрудничества, может сделать людей богатыми, а может быть, и счастливыми.

(Шаляпин с Дугласом Фэрбенксом в Лос-Анджелесе. 1928 год)

Среди других моих наблюдений отмечу поразившее меня стремление американцев к прекрасному. Примером тому может служить удивительный факт: почти в каждом американском городе есть свой симфонический оркестр».

Шаляпин выступает в операх, на частных вечеринках. Его годовой заработок приближается к 100 тыс. долларов (1,4 млн. современных долларов), даже с налогом в 50% советской власти – это большие деньги. Ещё одно его увлечение (и большие деньги) – киносъёмки. В Лос-Анджелесе фильм «Дон Кихот» смотрел весь цвет Голливуда. После спектакля у дверей гримёрной Федора Ивановича толпились Дуглас Фэрбенкс, Мэри Пикфорд, Грета Гарбо и Джон Жильберт, Джон Берримор.

Американские турне в течение пяти лет давали Шаляпину ощущение стабильности. Успех в Америке год от года нарастал. Почти каждый приезд в новый город сопровождается торжественной встречей. В Бостоне на платформе хор студентов пел в честь Шаляпина «Эй, ухнем!» После триумфальных спектаклей певцу вручили символический ключ от города. В церемонии принял участие мэр Бостона.

При том, что для наконец-то началась настоящая жизнь, его начинает преследовать страх простудиться, потерять голос. Шаляпин впервые в жизни начинает по-крупному откладывать деньги на ренту.

(Шаляпин с М.Равелем и певицей Н.Кошиц, начало 1930-х)

Наконец, сбывается мечта Шаляпина – он становится рантье. В марте 1925 года его семья в Париже переселяется в новый дом на улице д’Эйло. Пятиэтажный дом для семьи не только осуществление важной для Шаляпина мечты об устойчивом укладе, но и статья регулярного дохода. Семья занимает один этаж, остальные квартиры сдаются внаем. «На доллары купил я для Марии Валентиновны и детей дом в Париже, живу в хорошей квартире, в какой никогда еще в жизни не жил», – сообщает Шаляпин Горькому.

Квартира певца похожа на музей: старинная мебель, гобелены, вазы, статуэтки – Фёдор Иванович ценит антиквариат. К этом времени в Париже уже живут его жена Мария Валентиновна, дочери Стелла, Марфа, Марина и Дася. К этому времени все дети и от первого, и от второго брака, кроме старшей Ирины, живут с ним.

Переезжает в Париж из США и Шаляпин. Одна из причин – «сухой закон» в Америке, что для гедониста Шаляпина – немыслимо.

Летом 1927 года Федор Иванович решил освятить новый дом и направился к отцу Георгию Спасскому в собор Александра Невского на улице Дарю – место встреч русских беженцев.

Во дворе церкви Шаляпина окружили русские дети и инвалиды, просившие милостыню, и после молебна певец дал банковский чек на пять тысяч франков для помощи нуждающимся детям российских эмигрантов. Через русскоязычную газету «Возрождение» белоэмигрант Спасский поблагодарил Фёдора Ивановича за сочувствие несчастным.

Короткая заметка дала повод к яростной травле Шаляпина, добрый, сердечный поступок артиста на родине расценили как пособничество белоэмиграции.

(Шаляпин в постановке «Дон-Кихот», начало 1930-х)

Первые осуждения озвучил В. Маяковский в варшавской газете «Польске вольности» от 22 мая 1927 года: на вопрос о его отношении к опере поэт ответил: «Это для некурящих. Я не был в опере что-то около 15 лет. А Шаляпину я написал стишок такого содержания:

Вернись теперь такой артист

назад на русские рублики –

я первый крикну:

- Обратно катись,

народный артист Республики!»

31 мая московский журнал «Всерабис» напечатал «Письмо из Берлина». Некий С. Г. Симон (профсоюзный чиновник, вскоре, кстати, сбежавший за границу) гневно обличал Шаляпина: «Сидит «народный» за границей годы и годы, оброс ею и вот в один прекрасный момент оглянулся и видит – нуждаются русские люди. И какие люди! Князья, графы, бароны, тайные и всяческие советники, митрополиты, протоиереи, флигель-адъютанты, генералы свиты его величества.

Ну как не защемить сердцу, не Народного артиста Республики, нет, а заслуженного артиста императорских театров, солиста его величества?!! Ну и посылает солист его величества тысяч этак пять франков для раздачи этим безработным. Почему мы молчим? Почему не положить предел издевательству и наглости над всем СССР этого СВИТЫ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА НАРОДНОГО АРТИСТА РЕСПУБЛИКИ»?

Через день, 2 июня 1927 года, «Комсомольская правда» публикует большое стихотворение В. Маяковского «Господин «народный артист». Поэт заявляет:

С барина

с белого

сорвите, наркомпросцы,

народного артиста

красный венок!

(Слева направо: сын Шаляпина Фёдор, М.Чехов, Н.Рахманинова, Ф.И.Шаляпин, С.Рахманинов. Клерфонтен, 1931 год)

У Маяковского свои счёты с русской эмиграцией. Изгнанники считают поэта воспевателем чёрных дел чекистов, казней, пыток, репрессий. В парижских «Последних новостях» – самой популярной эмигрантской газете – Дон Аминадо рисует уничижительный портрет Маяковского – «дюжего мясникообразного профессионала», «совершеннейшего маньяка, жрущего по неисчислимым добавочным пайкам, требующего себе прижизненного монумента на Красной площади, прокладывающего пути от прохвоста к сверхчеловеку».

Шаляпин – удобная мишень для политического самоутверждения, и Маяковский намеренно придаёт инциденту политический масштаб.

Горький из итальянского Сорренто успокаивает Шаляпина в письме от 29 июня 1927 года: «Звание же «народного артиста», данное тебе Совнаркомом, только Совнаркомом и может быть аннулировано, чего он не сделал, да, разумеется, и не сделает». Но Горький заблуждался. Он не знал, что вопрос лишения Шаляпина звания обсуждался 22 августа в высшей инстанции – на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) и по его прямому указанию 24 августа 1927 года Совнарком РСФСР принял постановление о лишении Шаляпина звания народного артиста.

Попытка Шаляпина защитить свою честь на родине воспринималась как откровенный компромат. Его интервью «Возрождению» почти целиком приводил в своей статье «Широкая натура» советский журналист Михаил Кольцов. В «Красной газете» 30 июня 1927 года он так «цитировал» артиста:

(С сыном Борисом у своего портрета, 1928 год)

«- Собираюсь ли я выехать в Россию? Нет, увольте! Сейчас не могу. Кроме того, не хочу. Мне там горчицей морду вымазали. На такие вещи и лакеи обижаются».

Обижаться же певец, по мнению Кольцова, не имел права:

«Ему, десятипудовой, хрипнущей птичке, показалось тошно на русской равнине. Не то чтобы голодно птичке жилось, но самый вид русского зрителя, его потёртая толстовка и несвежие башмаки противели Шаляпину. Хотелось другого зрительного зала – чёрных фраков, тугих накрахмаленных грудей, жемчугов на нежной коже женщин. Известный певец Баттистини, потеряв на старости голос, недавно постригся в монахи и, пуская петухов, прославляет господа бога в церковном хоре.

Сейчас при набитом кошельке и кое-каких остатках голоса Шаляпину не до России. Немного погодя, когда деньги и голос растают, вместе с ними убавится и спесь. Тогда, надо полагать, в тот же Всерабис поступит от Федора Иваныча прошение о персональной пенсии со многими ссылками на пролетарское происхождение и с объяснениями в прирожденной любви к советской власти».

Осудить Шаляпина спешит и Немирович-Данченко. Вернувшись из-за границы 22 января 1928 года, Владимир Иванович уже 24 января в «Красной газете» поддерживает санкции правительства о лишении певца звания народного артиста и едко цитирует сказанные ему недавно слова Шаляпина: «И в Россию этак на годочек приеду. Вот только закруглю капиталец».

(С сыновьями Фёдором и Борисом, 1928 год)

Такого рода публикации формировали общественное мнение: Шаляпин – человек низменных, сомнительных моральных устоев, предпочитающий сытое благополучие духовным ценностям, имя его отныне синоним «исключительного нравственного падения», он продал душу за деньги и убежал от своего народа к его заклятым врагам.

Лишение звания народного артиста было не единственной санкцией советской власти. Шаляпина вызвали на улицу Гренель, в посольство СССР. Посол X.Раковский объявил артисту о его «денационализации», то есть о лишении советского гражданства. Раковский объявлял Шаляпину этот приказ со всей мягкостью и тактичностью, на которую был способен. И тем не менее, рассказывал Раковский, Шаляпин разрыдался. Его с трудом удалось успокоить.

Раковский сочувствовал Фёдору Ивановичу. Дипломат знал: дни его самого на посту посла сочтены, понимал и политическую ситуацию в СССР. В это же время к нему обратился молодой пианист Владимир Горовиц с просьбой помочь ему вернуться на родину. Раковский с грустной улыбкой осторожно посоветовал музыканту не спешить: «Играйте пока здесь, еще успеете». Позднее

(Похороны Шаляпина в Париже, 1938 год)

В сталинской мясорубке погиб и Раковский, и Кольцов. Маяковский вскоре застрелился. А Шаляпин провёл свои последние годы в славе и неге.

(Цитаты: Виталий Дмитриевский, «Шаляпин», ЖЗЛ, изд-во «Молодая гвардия»)

Вершиной травли Маяковским Булгакова стал разнос пьесы «Дни Турбиных»

 

Вершиной травли Маяковским Булгакова стал разнос пьесы «Дни Турбиных», которую поэт предлагал пролетариям срывать. Булгаков был близок к самоубийству, но его опередил Маяковский. Уход из жизни его недруга вдохновил писателя продолжать писать «Мастера и Маргариту», где поэту он отвёл роль Иуды.

Литературовед Лидия Яновская в 1974-85 годах вела активную переписку со второй женой писателя Михаила Булгакова Любовью Белозерской-Булгаковой. В одном из писем жена Булгакова рассказывает, как поэт Владимир Маяковский травил Михаила Булгакова.

У Маяковского и Булгакова было мало общего. Первый занимал сначала крайне левый фланг, а в конце жизни отбросил все свои прежние идеологические установки и пошёл в услужение режиму Сталину. Второй был крайне правым, и к тому же религиозным человеком. За Маяковским была мощная писательская организация (сначала ЛЕФ, потом РАПП), поддержка бюрократии и спецслужб, за Булгаковым не было никого. Пролетарский поэт считал своим долгом не давать писательскую дорогу «чужеродному элементу».

Любовь Белозерская-Булгакова пишет Лидии Яновской, как Маяковский воспринял пьесу Булгакова «Дни Турбиных» в 1926 году. Известна официальная версия выступления Маяковского по пьесе, но жена Булгакова приводит и неофициальный вариант, каким она его запомнила:

«Диспут состоялся в день генеральной репетиции «Дней Турбиных», после спектакля, но Маяковский, по-видимому, на спектакле не был. После он говорил:

«В чем не прав совершенно, на 100%, был бы Анатолий Васильевич <Луначарский>? Если бы думал, что эта самая «Белая гвардия» является случайностью в репертуаре Художественного театра. Я думаю, что это правильное логическое завершение: начали с тётей Маней и дядей Ваней и закончили «Белой гвардией». (Смех) Для меня во сто раз приятнее, что это нарвало и прорвалось, чем если бы это затушевывалось под флагом аполитичного искусства. Возьмите пресловутую книгу Станиславского «Моя жизнь в искусстве», эту знаменитую гурманскую книгу, – это та же самая «Белая гвардия» – и там вы увидите такие песнопения по адресу купечества в самом предисловии: «К сожалению, стеснённый рамками, я не могу отблагодарить всех, кто помогал строить наш Художественный театр».

(Л. Е. Белозерская-Булгакова. 1980-е годы)

В отношении политики запрещения я считаю, что она абсолютно вредна. Запретить пьесу, которая есть, которая только концентрирует и выводит на свежую водицу определённые настроения, какие есть, – такую пьесу запрещать не приходится. А если там вывели двух комсомольцев, то давайте я вам поставлю срыв этой пьесы, – меня не выведут. Двести человек будут свистеть, а сорвём, и скандала, и милиции, и протоколов не побоимся. (Аплодисменты). Товарищ, который говорил здесь: «Коммунистов выводят. Что это такое?» Это правильно, что нас выводят. Мы случайно дали возможность под руку буржуазии Булгакову пискнуть – и пискнул. А дальше мы не дадим. (Голос с места: «Запретить?»).

Много раз перечитываю речь Маяковского и всегда недоумеваю: почему запретить, снять пьесу плохо, а двести человек привести в театр и устроить небывалый скандал, это можно, это хорошо».

Будьте здоровы. Ваша Л. Яновская. 29 мая 74»

Это был лишь один эпизод травли Маяковским Булгакова. Поэт клеймил его с трибуны, в кулуарах в писательской среде недоумевал, почему «этот белогвардеец ещё на свободе». В те годы – во второй половине 1920-х – Булгакова сплошь преследовали неудачи, и отношение Маяковскому к нему лишь добавляло трагизма его жизни. Писатель стал подумывать о самоубийстве. Но тут неожиданным образом Маяковский в итоге спас жизнь Булгакову. Лидия Яновская писала об этом периоде жизни Булгакова:

«Трагическое самоубийство Маяковского 14 апреля 1930 года вызвало неожиданно сильный резонанс в стране. 17 апреля, в день похорон, улица Воровского в Москве, возле Союза писателей, сколько хватал глаз, была запружена бесконечным потоком медленно идущих и стоящих вплотную к стенам людей. На фотографии Ильфа, сделанной во дворе Дома писателей, – невиданно мрачное, отчаянное лицо Михаила Булгакова.

(Михаил Булгаков и Елена Булгакова. Апрель 1935 года)

Тени безысходности на этом лице вызваны не только горечью похорон. Смерть Маяковского совпала с одним из самых тяжких моментов собственной судьбы Михаила Булгакова.

Система выдавливала его из жизни. Была зарублена новая пьеса – «Кабала святош» – по примеру всех запрещённых и снятых со сцены прежде. Не было надежды ни на какую работу. Даже Любови Евгеньевне, нашедшей какой-то заработок в какой-то редакции, узнав, что она жена Булгакова, вежливо отказали.

28 марта, за двадцать дней до этих трагических похорон, Булгаков написал своё известное письмо «Правительству СССР». Фактически – Сталину. «Я прошу, – писал он, – о назначении меня лаборантом-режиссёром в 1-й Художественный театр… Если меня не назначат режиссером, я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя – я прошусь на должность рабочего сцены. Если же и это невозможно, я прошу Советское Правительство поступить со мной, как оно найдет нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо в данный момент – нищета, улица и гибель».

Ответа не было. Судьба Маяковского оборачивалась для Булгакова овеществлением его собственной судьбы.

Булгаков действительно был близок к самоубийству. Думаю даже, что смерть Маяковского остановила его пистолет.

Он ведь не был человеком группового поведения и не был склонен повторять чужие поступки. Новый выстрел прозвучал бы не решением, а подражанием, истеричным повтором. В каком-то смысле пуля Маяковского просвистела вместо булгаковской.

Тем не менее, назавтра после похорон Маяковского – 18 апреля – Булгаков получил наконец ответ на своё «Письмо»: ему позвонил Сталин. Надо думать, неприятно пораженный размахом прощания с поэтом, «вождь» не желал повторения подобных похорон.

Не буду пересказывать этот хорошо известный разговор. Со стороны Сталина ход, как всегда, был продуман и точен. Уже в мае того же года агент ГПУ доносил:

«Необходимо отметить те разговоры, которые идут про Сталина сейчас в литер. интеллигентских кругах. Ведь не было, кажется, имени, вокруг которого не сплелось больше всего злобы, мнения как о фанатике, который ведёт к гибели страну, которого считают виновником всех наших несчастий, как о каком-то кровожадном существе, сидящем за стенами Кремля. Сейчас разговор: – А ведь Сталин действительно крупный человек и, представляете, простой, доступный. А главное, говорят о том, что Сталин совсем ни при чём в разрухе. Он ведет правильную линию, но кругом него сволочь. Эта сволочь и затравила Булгакова, одного из самых талантливых советских писателей».

И особенно бодро звучали следующие строки доноса: «Нужно сказать, что популярность Сталина приняла просто необычайную форму. О нём говорят тепло и любовно, пересказывая на разные лады легендарную историю с письмом Булгакова».

Самоубийство Маяковского не только остановило расставание с жизнью Булгакова, но и взбодрило его и послужило толчком к продолжению написания романа «Мастер и Маргарита».

Булгаков был настолько потрясён внезапным крушением «медного всадника» советской литературы, что возобновил работу над оставленным было романом о князе тьмы. На его глазах разыгрывалась грандиозная драма воистину библейского масштаба, где кесарем был Маркс с его «самым верным учением», наместником кесаря в России, прокуратором Пилатом – генсек Сталин, начальником тайной службы Ершалаима Афранием – Агранов с Ягодой, гонимым проповедником Иешуа – Мастер (сам Булгаков), распятый на газетных полосах; наконец, румяным менялой из Кириафа (душу променявшим на монеты) – рослый поэт из Багдади, променявший талант на партийный агитпроп.

В глазах Булгакова Маяковский мог быть только Иудой, ведь он предал свой «атакующий класс», став новым пролетарским буржуа: заграничные поездки, большие гонорары, валютные подарки любовнице – всё это мало вязалось с образом пламенного «агитатора, горлана-главаря». Да ещё гипертрофированная забота о собственном здоровье. Маяковский никогда не пил сырой воды, постоянно носил с собой мыльницу и фляжку с кипячёной водой. Его отец умер от заражения крови, уколовшись ржавой скрепкой, и сын всю жизнь боялся повторить его судьбу.

Маяковский предал и своих собратьев по литературному объединению. Как только ЛЕФ ослабел и оказался неугоден Сталину, Маяковский покинул «левый фронт» и перебежал в стан бывших противников.

(М. Файнзильберг, В. Катаев, М. Булгаков, Ю. Олеша, И. Уткин на похоронах Маяковского. 17 апреля 1930 год. Фото И. Ильфа)

Иудин грех был и в его отношениях с Горьким. Присоединившись к кампании против Горького, организованной сверху, он в «Письме писателя Владимира Владимировича Маяковского писателю Алексею Максимовичу Горькому» в вызывающей манере осудил пролетарского писателя как эмигранта. Горький ему этого никогда не простил.

Тогда же Булгаков писал: «Всё равно, как бы писатель не унижался, как бы не подличал перед властью, всё едино, она погубит его. Не унижайтесь!»

(Цитаты: «Письма литературоведа Л.М.Яновской ко второй жена писателя Л.Е.Белозерской-Булгаковой. 1974-1985», журнал «Гуманитарные исследования в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке», №1, 2013)

Как в СССР и России травили режиссёра Любимова

 

В своих воспоминаниях венгерка Каталин, жена театрального режиссёра Юрия Любимова, пишет, как того на Родине всячески третировали и издевались. Причём делали это не столько власти, сколько сама театральная среда – ленивая, завистливая и вечно пьяная.  Об этом она рассказывает в журнале «Караван историй», сентябрь 2011 г.

Венгерка Каталин вышла замуж за Юрия Любимова, когда тому было уже 59, а ей ровно на тридцать лет меньше. Познакомились они в 1976-м в Будапеште, где его театр был на гастролях. С тех пор Каталин не только участвовала в жизни Любимова, но и была свидетелем того, как функционировала театральная жизнь в СССР и в России. Причём, что очень важно, это был взгляд иностранца на нашу действительность.

В день их знакомства с Любимовым был и Владимир Высоцкий. Каталин положительно выделяет лишь его из советской театральной среды. Но зато достаётся матери Высоцкого. Она вспоминает, что поехала к ней в Черёмушки забрать свой чемодан. Дверь ей открыла неухоженная, нетрезвая женщина, которая, обозвав последними словами, мол, ходят тут всякие, ещё проверить надо, твоё ли это, швырнула Каталине чемодан, напутствовав напоследок: «Катись отсюда!»

То, что Любимов и русско-советская система несовместимы, Каталин поняла очень быстро. Юрий много рассказывал ей о своей семье. Её поразил рассказ о деде Любимова. Дед был старообрядцем, грамотным, уважаемым в селе человеком. Вся вина его заключалась в том, что он сумел наладить большое хозяйство. При сталинской коллективизации 86-летнего деда выкинули на снег, а всё имущество отобрали. Потом настала очередь отца и мамы Любимова – оба были репрессированы. Юрий вспоминал, как он, в 9 лет, повёз передачу маме в концлагерь. Охранники его не пустили, отгоняли от проходной, как бродячую собаку. Но он добился своего. Увидев сына, мать разрыдалась. «Не смей плакать перед этими», сказал ей сын, кивнув на карателей.

Каталин приехала жить к Любимову в Москву. И для неё сразу же начался ад здешней театральной среды. В их квартиру начались анонимные телефонные звонки: «Сволочь, гадина, бл…ь, убирайся в свою Венгрию!», – кричали ей актрисы Театра на Таганке. Из трубки нёсся отборный мат. Угрожали. Они не могли простить, что их кумир влюбился в меня. «Что поделать с этими дуррами? – печально говорил Любимов после очередного звонка. – Актриса она и есть актриса».

Жизнь «Таганки» пронизывали интриги. Их движущей силой была зависть. Популярность Аллы Демидовой не давала спокойно спать Зинаиде Славиной. Но основным объектом зависти был Высоцкий. Зная его слабость к выпивке, коллеги специально его спаивали. Особенно отличались в этом Бортник и Золотухин. Причём, зная широту души Высоцкого, они всё время норовили напиться за его счёт. Потом эта же актёрская публика подсадила его на наркотики.

В 1982 году Любимов остался в Англии. Потом были долгие годы скитания по разным странам – Франция, Италия, Израиль… И вот наступила Перестройка, Любимова позвали обратно в СССР. Он долго думал, возвращаться или нет, и, наконец, решился. За время его отсутствия Театром на Таганке руководил Эфрос. Но актёры довели его до скорой смерти, и труппа выбрала себе в руководители Николая Губенко.

Губенко одно время считался любимым учеником Любимова. Он даже жил какой-то срок в квартире мамы Любимова, пока та не взмолилась: «Юра, не могу больше терпеть, у меня стали исчезать книги!» На этот раз именно Губенко сильнее всех и просил Любимова вернуться в СССР: «Без вас мы сироты… Пропадаем… Спасите…» И даже плакал в трубку. «Если так, надо ехать!», – решил Любимов.

Первое свидание Любимова с актёрами «Таганки» произошло в Мадриде. По одному, по двое они заходили к Юрию в номер улыбаться. Но он-то знал, что сразу после отъезда те же Михаил Ульянов и журналист-международник Александр Бовин перед чиновниками говорили про Любимова «отрезанный ломоть!», «бездарность!», «чуждый нашему искусству человек!». Бортник и Золотухин привычно напились в этот день, и их пришлось тащить в холодный душ.

(Каталин Куц-Любимова, Владимир Высоцкий, Юрий Любимов, писатель Борис Можаев – в кабинете Любимова в «Театре на Таганке»)

«Таганка» в 1988 году представляла собой печальное зрелище. Полы прогнили, стены облупились, потолки текли, кресла в зрительном зале протёрлись до дыр. И повсюду грязь. Зато в штате оказалось полно каких-то непонятных людей. Они целыми днями бродили без дела, сквернословили, а под вечер пьяными валялись поперёк коридоров.

Директора театра пили и мошенничали. Каждый последующий оказывался почище предыдущего. Любимов решил совмещать ещё и работу директора. Первым делом он договорился о поставке из Германии гуманитарной помощи в театр. Но благодарных не нашлось. Одни возмущались, что еда невкусная, другие негодовали, почему им паёк не доставили на дом. Третьи уверяли, что доедают объедки, а остальное уже разворовано.

Утративший кресло министра культуры СССР при Горбачёве, Губенко вернулся в театр в 1992 году. «Мы не отдадим русский театр какому-то израильтянину!», – первым делом заявил он актёрам. Летом, в период отпусков, Губенко решил осуществить задуманное, и с отрядом бойцов ОМОНа захватил новое здание театра, которое для Любимова начали строить ещё при Брежневе. Позже на его основе он организовал параллельное «Содружество актёров Таганки».

Обстановка же в самой «Таганке» продолжала оставаться невыносимой. Артисты плели интриги, прогуливали репетиции, врали и хамили. Помогать Любимову взялась Каталин. В частности, она стала каждые две недели возить в наркодиспансер актёра Владимира Черняева, чтобы он не ушёл в запой. Сопровождала его в гримёрку, чтобы он не убежал и не напился.

Однажды Любимов повёз театр на гастроли в итальянскую Равенну. «Мы в Италии, – скзали в один голос актёры и другие работники театра, – хотим гулять!» Гуляли так, что на следующий день Каталин позвонили организаторы и сказали, что спектакль отменяется – так как люди не стояли на ногах. Оказалось к тому же, ночью голый звукорежиссёр бегал по коридорам гостиницы, стучался в двери постояльцев. Заведующий постановочной частью вообще не просыхал, осветители валялись пьяными. Помогать отцу, Юрию Любимову из Англии приехал сын Пётр – он брал невменяемых актёров за грудки и тряс как грушу, чтобы привести их в чувство.

«Откуда взялись конфликты», – задаётся вопросом Каталин, и сама же отвечает на него. Иноземцев не любят. Тем более тех, которые настаивают, требуют, проверяют, учат и контролируют. Люди злились, когда им указывали, что по телефону надо говорить вежливо, использовать такие слова, как «спасибо», «пожалуйста», «извините», а не грубить.

Против Каталины продолжали сыпаться анонимки, как в «компетентные органы», так и ей самой. «Венгерская дрянь! Спроси своего любимого мужа, сколько он ещё хочет жить и как долго ещё собирается работать!?» В оправдание этих людей Каталин, правда, говорит, что у местных людей есть традиция, сживать со свету талантливых руководителей театра. Актёры издевались над Станиславским и Вахтанговым. Таирова довели до сумашествия. Писали доносы на Мейерхольда.

История «Таганки» – история издевательства над Любимовым актёров и чиновников. Так, мэр Юрий Лужков однажды написал на стене кабинете Юрия «Хочу, чтобы Театр на Таганке был всегда!». А сам чуть позже отобрал и отдал нужным людям землю, предназначавшуюся для строительства нового театра. Не говоря уже о том, что у театра всегда было недофинансирование из бюджета. В конце концов, Любимов написал в Министерство культуры: «В таких условиях считаю свою работу бессмысленной». 16 декабря 2010 года Любимова принял председатель Путин. Режиссёр хотел рассказать, почему он, спустя 46 лет руководства театром, хочет покинуть его. Но оказалось, что раньше актёры написали донос и в Минкульт, и во все органы, куда только можно, требуя избавить их от Любимова. Путин в такой ситуации только мог развести руками.

Апофеозом противостояния актёров и Любимова стали гастроли в Чехии, когда труппа отказалась выходить на сцену, пока им не выдадут деньги вперёд. Случился международный скандал. Этот день стал для Любимова последним в истории его театра.

Каталин так заканчивает своё повествование: «Да, мне ближе солнечные земли, где растут оливковые деревья и мандарины, живёт весёлый народ. Но волею судьбы я много лет прожила в холодной стране, посвятила себя распространению культуры».